- 4 -

Баскетболисты играли в волейбол. Они были все как на подбор сухие, загорелые, сильные и очень красивые. Может, потому я сразу вспомнил о Большом театре. И представил, как я выйду сейчас на берег в одних плавках и каким белым, голубым, округлым, мягким и уродливым будет мое тело  рядом с их телами. И Валя, тонкая, легкая, стояла на самом  берегу, у воды, и глядела на меня.

     - Пошли в кусты, переоденемся, - предложил Толя.

     Но я ничем не ответил. И раз уж уходить было нелепо, я сел под куст, на песок, обхватил руками  колени и сделал вид, что смотрю, не могу оторваться, смотрю, как они играют в волейбол на берегу. И я, конечно, был смешон - один одетый среди двадцати обнаженных. Особенно в такую жару, когда окунуться в воду блаженство. Но для меня это блаженство было заказано.

     - Раздевайся, Коленкин! - крикнула мне из реки Тамара.

     Я отрицательно покачал головой. Пора было уходить. Но не уйдешь. Все смотрели на меня.

     - Он боится утонуть, - сказала вдруг Валя. - Он гордый отшельник.

     Это было предательство. Они смеялись. Беззлобно и просто, как очень здоровые люди. Но они  смеялись надо мной. И у меня не было сил присоединиться к ним, показать, что я умнее, смеяться вместе с ними. В чем и было мое единственное спасение. А я встал и ушел. И видел себя, каким я кажусь им со спины, - маленьким, сутулым и нелепым. А они смеялись мне вслед, и я отлично различал смех Валентины.

     А вечером к нам приехали студенты. Они приехали тогда, когда я уже собрал свой чемоданчик, спрятал его под койку, чтобы раньше времени не поднимать шума. Тренер обойдется без меня. И если команда даже вылетит во вторую группу - кто-то же должен вылететь. И у тех, кто вылетел бы  вместо нас, то есть вместо них, тоже есть тренер и тоже есть Иванов, и Коля, и Толя, и даже доктор.

     - Эй! - крикнул с дорожки массажист. - Коленкин! Выходи. Тренер зовет! Сыграем сейчас.

     Он не стал ждать моего ответа. Я хотел было скрыться, но тут же появились Коля с Толей, стали собираться на игру, и мне, чтобы не казаться еще смешнее, пришлось собираться вместе с ними. Я  старался выглядеть равнодушным.

     - Ты чего убежал? - спросил Коля. - Мы же так.

     - Его Валентина задела, - сказал Толя. - Обидно человеку. Ведь каждый хочет - купается, хочет - не купается. А ты же ржал со всеми. Может, Гера и в самом деле плавать не умеет. Тогда знаешь, как обидно!

     - Правильно, - согласился Коля. - Меня однажды с парашютом прыгнуть уговаривали, а я жутко испугался.

     Хорошие ребята. Утешили меня. Но мне было все  равно. Я уже принял решение. Из меня не получилась созданная в колбе звезда мирового баскетбола. Доктор был прав. Мне лучше заниматься  ходьбой. От дома до станции метро.

     Но на площадку я вышел. Не было предлога отказаться.

     Студенты уже разминались под кольцом, мое появление вызвало спонтанное веселье. Вроде бы ко мне никто не обращался. Вроде бы они разговаривали между собой.

     - Плохо у них с нападением.

     - Наверное, долго искали.

     - Алло! Мы ищем таланты!

     - Он два месяца в году работает. Остальное время на пенсии.

     Тренер студентов, высокий, жилистый, видно, бывший баскетболист, прикрикнул на них:

     - Разговорчики!

     - Не обращай внимания, - посоветовал мне, выбегая на площадку с мячом и выбивая им пулеметную дробь по земле, Иванов. - Они тебя еще в игре увидят.

     А я понимал, что и это обман. В игре они меня не увидят. Потому что играть нельзя научиться в два дня, даже если у тебя лучше, чем у них, устроены нервные связи. И учиться поздно.

     Это была моя первая игра. Тренер сказал:

     - Пойдешь, Коленкин, в стартовой пятерке. Главное - пускай они на тебе фолят. Штрафные ты положишь. И не очень бегай. Не уставай. Я тебя скоро подменю.

     Напротив меня стоял верзила с черными усиками. Ему было весело. Свисток. Мяч взлетел над площадкой. Ах ты, верзила! Смеешься? Я был зол. Я побежал к мячу. Именно этого делать мне не  следовало. Потому что за какую-то долю секунды до этого Иванов кинул мяч в мою сторону.  Вернее, туда, где меня уже не было. И верзила перехватил мяч. Я суетливо побежал за ним к нашему  кольцу и попытался преградить дорогу верзиле. Тот незаметно, но больно задел меня коленом, и я охнул и остановился.

     - Ну чего же ты! - успел крикнуть мне Иванов.

     Верзила подпрыгнул и аккуратно положил мяч в кольцо. Обернулся ко мне, улыбаясь во весь рот. У меня болело ушибленное бедро.

     - К центру! - кинул мне на бегу Иванов.

     Коля вбросил мяч. Я побежал к центру, и расстояние до чужого кольца показалось неимоверно длинным. Было жарко. Мне казалось, что смеются все. И свои, и чужие.

     - Держи! - крикнул Коля и метнул в меня мяч. Совсем не так, как на тренировке. Метнул, как пушечное ядро. Как Иванов в тот первый день, приведший к сегодняшнему позору.

     И я не мог отклониться. Я принял мяч на грудь, удержал его и побежал к кольцу. На пятом или  шестом шаге, радуясь, что все-таки смогу оправдаться в глазах команды, я кинул мяч, и он мягко  вошел в кольцо. Раздался свисток. Я пошел обратно, и тут же меня остановил окрик тренера:

     - Ты что делаешь? Ты в ручной мяч играешь?

     - Пробежка, - сказал мне судья, смотревший на меня с веселым недоумением. - Пробежка, - повторил он мягко.

     Ну конечно же, пробежка. Как она видна, если смотришь баскетбол по телевизору! Мяч не засчитан. Надо было уходить с площадки. У меня словно опустились руки. Правда, я еще минут пять  бегал по площадке, суетился, один раз умудрился даже забросить мяч, но все равно зрелище было жалкое. И я раскаивался только, что не уехал раньше, сразу после речки.

     Андрей Захарович взял тайм-аут. И когда мы подошли к нему, он глядеть на меня не стал, а сказал только:

     - Сергеев, выйдешь вместо Коленкина.

     Я отошел в сторону, чтобы не столкнуться с Сергеевым, который подбежал к остальным.

     - Подожди, - бросил в мою сторону Андрей Захарович.

     Я уселся на скамью, и запасные тоже на меня не глядели. И я не стал дожидаться, чем все это кончится. Я прошел за спиной тренера.

     - Куда вы? - спросила Валя. - Не надо...

     Но я не слышал, что она еще сказала. Не хотел слышать.

     Я прошел к себе в комнату, достал из-под кровати чемодан и потом надел брюки и рубашку поверх формы - переодеваться было некогда, потому что каждая лишняя минута грозила разговором с тренером. А такого разговора я вынести был не в силах.

     Я задержался в коридоре, выглянул на веранду. Никого. Можно идти. С площадки доносились резкие голоса. Кто-то захлопал в ладоши.

     - Где Коленкин? - услышал я голос тренера.

     Голос подстегнул меня, и я, пригибаясь, побежал к воротам.

     У ворот меня встретил доктор. Я сделал вид, что не вижу его, но он не счел нужным поддерживать игру.

     - Убегаете? - спросил он. - Я так и предполагал. Только не забудьте - вам очень полезно обливаться по утрам холодной водой. И пешие прогулки. А то через пять лет станете развалиной.

     Последние слова его и смешок донеслись уже издали. Я спешил к станции.

     В полупустом вагоне электрички я клял себя последними словами. Потная баскетбольная форма прилипла к телу, и кожа зудела. Зачем я влез в это дело? Теперь я выгляжу дураком не только перед баскетболистами, но и на работе. Все Курлов... А при чем здесь Курлов? Он проводил эксперимент.

Нашел послушную морскую свинку и проводил. Я одно знал точно: на работу я не возвращаюсь. У меня еще десять дней отпуска, и, хоть отпуск этот получен мною жульническим путем, терять его я  не намерен. Правда, я понимал, что моя решительность вызвана трусостью. С какими глазами я явлюсь в отдел через три дня после торжественного отбытия на сборы? А вдруг упрямый Андрей Захарович будет меня разыскивать? Нет, вряд ли после такого очевидного провала. Уеду-ка я недели на полторы в Ленинград. А там видно будет.

     Так я и сделал. А потом вернулся на работу. Если меня и разыскивал тренер, то жаловаться на то, что я сбежал со сборов, он не стал. И я его понимал - тогда вина ложилась и на него. На каком основании он нажимал на кнопки и выцыганивал меня? Зачем тревожил собственное спортивное начальство? Итак, меня списали за ненадобностью.

     А Курлова я встретил лишь по приезде из Ленинграда. В лифте.

     - Я думал, - сообщил он не без ехидства, - что вы уже стали баскетбольной звездой.

     Я не обиделся. Мое баскетбольное прошлое было подернуто туманом времени. С таким же успехом оно могло мне и присниться.

     - Карьера окончена, - сказал я. - А как ваши опыты?

     - Движутся помаленьку. Пройдет несколько лет -  и всем детям будут делать нашу прививку. Еще в детском саду.

     - Прививку Курлова?

     - Нет, прививку нашего института. А что вас остановило? Ведь вы, по-моему, согласились на трудный хлеб баскетболиста.

     - Он слишком труден. Кидать мячи - недостаточно.

     - Поняли?

     - Не сразу.

     Лифт остановился на шестом этаже. Курлов распахнул дверь и, стоя одной ногой на лестничной площадке, сказал:

     - Я на днях зайду к вам. Расскажете об ощущениях?

     - Расскажу. Только заранее должен предупредить, что я сделал лишь одно открытие.

     - Какое?

     - Что могу большие деньги зарабатывать на спор. Играя на бильярде.

     - А-а-а... - Курлов был разочарован. Он ждал, видимо, другого ответа. - Ну, - подумал он несколько секунд, - детей мы не будем учить этой  игре. Особенно за деньги. Зато хотите верьте,  хотите нет, но наша прививка сделает нового человека. Человека совершенного.

     - Верю, - сказал я, закрывая дверь лифта. - К сожалению, нам с вами от этого будет не так уж много пользы.

     - Не уверен, - ответил он. - Мы-то сможем играть на бильярде.

     Уже дома я понял, что Курлов прав. Если через несколько лет детям будут вводить сыворотку, после которой их руки будут делать точно то, чего хочет от них мозг, это будет уже другой человек.  Как легко будет учить художников и чертежников! Техника будет постигаться ими в несколько  дней, и все силы будут уходить на творчество. Стрелки не будут промахиваться, футболисты будут  всегда попадать в ворота, и уже с первого класса ребятишки не будут тратить время на рисование каракулей - их руки будут рисовать буквы именно такими, как их изобразил учитель. Всего не сообразишь. Сразу не сообразишь. И, придя домой, я достал лист бумаги и попытался срисовать висевший на стене портрет Хемингуэя. Мне пришлось повозиться, но через час передо мной лежал почти такой же портрет, как и тот, что висел на стене. И у меня несколько улучшилось настроение.

     А на следующий день случилось сразу два события. Во-первых,  принесли из прачечной белье, и  там я, к собственному удивлению, обнаружил не сданную мной казенную форму. Во-вторых, в то же утро я прочел в газете, что по второй программе будет передаваться репортаж о матче моей  команды, моей бывшей команды. В той же газете, в спортивном обзоре, было сказано, что этот матч - последняя надежда команды удержаться в первой группе и потому он представляет интерес.

     Я долго бродил по комнате, глядел на разложенную на диване форму с большим номером «22». Потом сложил ее и понял, что пойду сегодня вечером на матч.

     Я не признавался себе в том, что мне хочется посмотреть вблизи, как выйдут на поле Коля и Толя. Мне хотелось взглянуть на Валю - ведь она обязательно придет посмотреть, как играют  последнюю  игру ее ребята. А потом я тихо верну форму, извинюсь и уйду. Но я забыл при этом, что если команда проиграет, то появление мое лишь еще больше расстроит тренера. Просто не подумал.

     Я пришел слишком рано. Зал еще только начинал заполняться народом. У щита разминались запасные литовцев, с  которыми должны были играть мои ребята. Все-таки мои. Мое место было недалеко от площадки, но не в первом ряду. Я не хотел, чтобы меня видели.

     Потом на площадку вышел Андрей Захарович с массажистом. Они о чем-то спорили. Я отвернулся. Но они не смотрели в  мою сторону. И тут же по проходу совсем рядом со мной  прошел  доктор Кирилл  Петрович.  Я поднял голову - и встретился с ним взглядом. Доктор улыбнулся уголком рта. Наклонился ко мне:

     - Вы обтираетесь холодной водой?

     - Да, - ответил я резко. Но тут же добавил: - Пожалуйста, не говорите тренеру.

     - Как желаете, - сказал доктор и ушел.

     Он присоединился к тренеру и массажисту, и они  продолжили  разговор, но в мою сторону не смотрели. Значит, доктор ничего не сказал. Андрей Захарович раза два вынимал из кармана блокнот,  но тут же совал его обратно. Он очень волновался, и мне было его жалко. Я посмотрел вокруг - нет ли здесь его жены. Ее не было. Зал заполнялся народом. Становилось шумно, и возникала, охватывала зал особенная тревожная  атмосфера начала игры, которую никогда не почувствуешь, сидя дома у телевизора, которая ощущается лишь здесь, среди людей, объединенных странными,  явственно ощутимыми ниточками и связанных такими  же  ниточками  с  любым  движением людей на площадке.

     А дальше все было плохо. Иванов несколько раз промахивался тогда, когда не имел никакого права промахнуться. Коля к перерыву набрал пять персональных и ушел с площадки. Сергеев почему-то прихрамывал и опаздывал к мячу. Андрей Захарович суетился, бегал вдоль площадки и  дважды брал тайм-аут, что-то втолковывая ребятам.

     Валя и ее подруги сидели в первом ряду. Мне их было видно. И я все надеялся, что Валя повернется в профиль ко мне, но она не отрываясь смотрела на площадку. К перерыву литовцы вели очков десять. Задавят. Зал уже перестал болеть за мою команду. А я не смел подать голос, потому  что мне казалось, что его узнает Валя и обернется. И тогда будет стыдно. Рядом со мной сидел мальчишка лет шестнадцати и все время повторял:

     - На мыло их! Всех на мыло. Гробы, - и свистел. Пока я не огрызнулся:

     - Помолчал бы!

     -  Молчу, дедушка, - ответил парень непочтительно, но свистеть перестал.

     Когда кончился перерыв, я спустился в раздевалку. Я понял, что до конца мне не досидеть. Мной   овладело отвратительное чувство предопределенности. Все было ясно. И даже не потому, что наши  плохо играли. Хуже, чем литовцы. Просто они уже знали, что проиграют. Вот и все. И я знал. И я пошел в раздевалку, чтобы, когда все уйдут, положить  форму на скамью и оставить записку с извинениями за задержку.

     В раздевалку меня пропустили. Вернее, вход в нее никем не охранялся. Да и кому какое дело до пустой раздевалки, когда все решается на площадке.

     Я вошел в комнату. У скамьи стояли в ряд знакомые сумки «Адидас». Наверное, это какая-то авиакомпания. Я узнал пиджак Толи, брошенный в угол. И я представил себе раздевалку на базе, там, под соснами. Она была меньше, темнее, а так - такая же.

     Я вынул из сумки форму и кеды и положил их на скамью. Надо было написать записку. Из зала донесся свист и шум. Игра началась. Где же ручка? Ручки не было. Оставить форму без записки? Я  развернул майку с номером «22». И мне захотелось ее примерить. Но это было глупое желание. И я положил майку на скамью.

     - Пришли? - спросил доктор.

     - Да. Вот хорошо, что вы здесь! А я форму принес.

     И я попытался улыбнуться. Довольно жалко.

     - Кладите, - кивнул доктор. - Без записки обойдемся.

     - Все кончено? - запинаясь, спросил я.

     - Почти, - ответил доктор. - Чудес не бывает.

     А когда я направился к двери, он вдруг негромко сказал:

     - А вы, Коленкин, не хотели бы сейчас выйти на площадку?

     - Что?

     - Выйти на площадку. Я бы разрешил.

     - Мне нельзя. Я не заявлен на игру.

     - Вы же еще пока член команды. За суматохой последних дней никто не удосужился вас уволить.

     - Но я не заявлен на эту игру.

     - Заявлены.

     - Как так?

     - Перед началом я успел внести вас в протокол. Я сказал тренеру, что вы обещали прийти.

     - Не может быть!

     - Я сказал не наверняка. Но у нас все равно короткая скамейка. Было свободное место.

     - И он внес?

     - Внес. Сказал, пускай вы условно будете. Вдруг поможет. Мы все становимся суеверными перед игрой.

     И я вдруг понял, что раздеваюсь. Что я быстро стаскиваю брюки, спешу, раздеваюсь, потому что время идет, ребята играют там, а я прохлаждаюсь за абстрактными беседами с доктором, который  меня  недолюбливает, зато он хороший психолог. И я вдруг подумал, что, может быть, я с того  момента, как вышел из дому с формой в сумке, уже был внутренне готов к бессмысленному поступку. К сумасшедшему поступку.

     - Не волнуйтесь, - сказал доктор. - Вряд ли ваше появление поможет. И когда выйдете, не  обращайте внимания на зрителей. Они могут весьма оживленно прореагировать на ваше появление.

     - Да черт с ними со всеми! - вдруг взъярился я. - Ничего со мной не случится.

     Я зашнуровывал кеды, шнурки путались в пальцах, но доктор замолчал и только кашлянул деликатно, когда я рванулся не к той двери.

     А дальше я потерял ощущение времени. Я помню только, что оказался в ревущем зале, который вначале не обратил на меня внимания, потому что все смотрели на площадку. Я услышал, как воскликнула Валя:

     - Гера! Герочка!

     Я увидел, как Андрей Захарович обернулся ко мне и с глупой улыбкой сказал:

     - Ты чего же!

     Он подошел и взял меня за плечо, чтобы увериться в моей реальности. И не отпускал, больно давя плечо пальцами. Он ждал перерыва в игре, чтобы вытолкнуть меня на площадку. Краем уха я услышал, как сидевшие на скамье потные, измученные ребята говорили вразнобой: «Привет»,  «Здравствуй, Гера». Раздался свисток. Нам били штрафной. И я пошел на площадку. Навстречу мне тяжело плелся Иванов, увидел меня, ничуть не удивился и шлепнул меня по спине, как бы передавая эстафету. И тут зал захохотал. Насмешливо и зло. И не только надо мной смеялись люди - смеялись  над командой, потому что поняли, что команде совершенно некого больше выпустить. И я бы, может, дрогнул, но высокий, пронзительный голос  - по-моему, Тамарин - прорвался сквозь смех:

     - Давай, Гера!

     Судья посмотрел на меня недоверчиво. Подбежал к судейскому столику. Но Андрей Захарович, видно, предвидел такую реакцию и уже стоял там, наклонившись к судьям, и водил пальцем по протоколу.

     - Как мяч будет у меня, - шепнул мне Толя, - беги к их кольцу. И останавливайся. Ясно? С мячом не бегай. Пробежка будет.

     Он помнил о моем позоре. Но я не обиделся. Сейчас важно было одно - играть. Я успел посмотреть на табло. Литовцы были впереди на четырнадцать очков. И оставалось шестнадцать минут с секундами. Литовцы перешучивались.

     Наконец судья вернулся на площадку. Литовец подобрал мяч и кинул. Мяч прошел мимо. Литовец кинул второй раз, третий. Мяч провалился в корзину. В зале раздались аплодисменты. Я глубоко вздохнул. Я не должен был уставать. А красиво ли я бегаю или нет - я не на сцене Большого театра.

     Я успел пробежать полплощадки и обернулся к Толе. Он кинул мне мяч из-под нашего щита. Я протянул руки, забыв дать им поправку на то, что мяч влажный от потных ладоней. Я не учел этого.  Мяч выскользнул из рук и покатился по площадке.

     Какой поднялся свист! Какой был хохот! Хохотал стадион. Хохотала вся вторая программа телевидения. Хохотали миллионы людей.

     А я не умер со стыда. Я знал, что в следующий раз я учту, что мяч влажный. И он не выскользнет из рук.

     - Давай! - крикнул я Толе, перехватившему мяч.

     Какую-то долю секунды Толя колебался. Он мог бы кинуть и сам. Но он был хорошим парнем. И он мягко, нежно, высокой дугой послал мяч в мою сторону. Я некрасиво подпрыгнул и бросил мяч в далекое кольцо. И мозг мой работал точно, как часы.

     Мяч взлетел выше щита и, будто в замедленной съемке, осторожно опустился точно в середину кольца, даже не задев при этом металлической дуги. И стукнулся о землю. И в зале наступила тишина. Она была куда громче, чем рев, царивший здесь до этого. От нее могли лопнуть барабанные перепонки.

     Мой второй мяч, заброшенный от боковой линии, трибуны встретили сдержанными аплодисментами. Лишь наши девушки бушевали. После третьего мяча трибуны присоединились к ним и скандировали: «Гера!  Ге-ра!» И наша команда заиграла совсем иначе. Вышел снова Иванов и  забросил такой красивый мяч, что даже тренер литовцев раза два хлопнул в ладоши. Но тут же взял тайм-аут. Мы подошли к Андрею Захаровичу.

     - Так держать! - приказал он. - Осталось четыре очка. Два мяча с игры. Ты, Коленкин, не очень бегай. Устанешь. Чуть чего - сделай мне знак, я тебя сменю.

     - Ничего, - сказал я. - Ничего.

     Иванов положил мне на плечо свою тяжелую  руку. Мы уже знали, что выиграем. Мое дальнейшее участие в игре было весьма скромным. Хотя надо сказать, что никто не обратил на это внимания. Потом я бросал штрафные. Оба мяча положил в корзину. А минут за пять до конца при  счете - 87:76 в нашу пользу Андрей Захарович заменил меня Сергеевым.

     - Посиди, - посоветовал он. - Пожалуй, справимся. Доктор не велит тебе много бегать. Для сердца вредно.

     Я уселся на скамью и понял, что выложился целиком. И даже, когда прозвучал последний свисток и наши собрались вокруг, чтобы меня качать, не было сил подняться и убежать от них.      Меня унесли в раздевалку. И за мной несли  тренера. Впрочем, ничего особенного не произошло. Наша команда не выиграла первенства Союза, кубка или какого-нибудь международного приза. Она  только осталась в первой группе. И траур, который должен был бы окутать нас, достался сегодня на долю других.

     - Ну даешь! - сказал Иванов, опуская меня осторожно на пол.

     Из зала еще доносился шум и нестройный хор:

     - Ге-ра! Ге-ра!

     - Спасибо, - растрогался Андрей Захарович. - Спасибо, что пришел. Я не надеялся.

     - Не надеялся, а в протокол записал, - сказал Сергеев.

     - Много ты понимаешь! - ответил Андрей Захарович.

     Валя подошла ко мне, наклонилась и крепко поцеловала повыше виска, в начинающуюся лысину.

     - Ой, Герочка! - пробормотала она, вытирая слезы.

     А потом меня проводили каким-то запасным ходом, потому что у автобуса ждала толпа болельщиков. И Андрей Захарович договорился со мной, что завтра я в пять тридцать как штык на банкете. Тамара взяла у меня телефон и пообещала:

     - Она вечером позвонит. Можно?

     Я знал, что приду на банкет, что буду ждать звонка этой длинноногой девчонки, с которой не посмею, наверное, показаться на улице. Что еще не раз приеду к ним на базу. Хотя никогда больше не выйду на площадку. Так я и сказал доктору, когда мы шли с ним пешком по набережной. Нам было почти по дороге.

     - Вы в этом уверены? - спросил доктор.

     - Совершенно. Сегодня уж был такой день.

     - Звездный час?

     - Можете назвать так.

     - Вас теперь будут узнавать на улице.

     - Вряд ли. Только вот на работе придется попотеть.

     - Представляю, - засмеялся доктор. - И все-таки еще не раз вас потянет к нам. Ведь это наркотик. Знаю по себе.

     - Вы?

     - Я всегда мечтал стать спортсменом. И не имел данных. Так почему же вы так уверены в себе?

     - Потому что баскетболу грозит смерть. Потому что через несколько лет то, что умею делать я, сумеет сделать каждый пятиклассник.

     И я рассказал ему об опыте Курлова. Доктор долго молчал. Потом сказал: Строго говоря, всю команду следовало бы снять с соревнований. То, что случилось с вами, больше всего похоже на допинг.

     - Не согласен. Это же мое неотъемлемое качество. Мог бы я играть в очках, если бы у меня было слабое зрение?

     Доктор пожал плечами.

     - Возможно, вы и правы. Но баскетбол не умрет. Он приспособится. Вот увидите. Ведь и ваши способности имеют предел.

     - Конечно, - согласился я.

     На прощанье доктор сказал: Кстати, я настойчиво рекомендую вам холодные обтирания по утрам. Я не шучу.

     - Я постараюсь.

     - Не «постараюсь» - сделаю. Кто знает - сгоните брюшко, подтянитесь, и вам найдется место в баскетболе будущего.

     Я пошел дальше до дома пешком. Спешить было некуда. К тому же доктор прописал мне пешие прогулки.

 

http://www.slamdunk.ru/old/literature/castball.txt